— Я занимаюсь разнообразной деятельностью. Часть деятельности политическая, часть связана с телевидением, музыкой. Недавно снимался в фильме в Новосибирске, веду две программы. Я отец четверых детей, как я часто говорю, от одной жены. Меня обязательно узнают на улице, иногда просят передать привет группе «25/17» — это мои друзья.
Как потерял псевдоним из-за Немцова
— Зовут меня не Захар Прилепин. По паспорту я Евгений Николаевич. Это сразу надо объяснить, потому что люди часто спрашивают, почему Захар и как ко мне обращаться. Дело в том, что в свое время я пришел в сферу журналистики. Шесть лет работал в ОМОНе, а в 29 лет начал публиковаться, и скоро выяснилось, что я неплохой журналист. Через месяц человека, который меня позвал журналистом, уволили, и я стал редактором, а потом стал руководить всеми газетами в этом холдинге. Писал про все — политику, экономику, про сад-огород, культуру. В том числе я писал глубоко консервативные, левые социалистические материалы.
Однажды я написал две очень дерзкие статьи по поводу бывшего губернатора Бориса Немцова (был главой Нижегородской области в 1991–97 годах — ред.). Одна была подписана Евгений Стронберг, другая по фамилии бабушки. Позвонил Немцов и сказал: «У вас там два нахальных журналиста, уволь обоих. А вот Захар Прилепин есть, его оставь». В итоге этих журналистов «убрали», пришлось работать на одну фамилию. У псевдонима были уже свои читатели, которые привыкли к нему, и я его оставил. Просто публиковал и не думал, что у меня судьба будет с ним связана.
О Соловках, Освенциме и ошибках Солженицына
Самая большая моя книга, самая читаемая — это «Обитель». И я не стесняюсь признать, что горжусь ей. Когда писатель начинает что-нибудь делать, он первое время работает по своему детству. Какие-то самые яркие, мучительные переживания юности — все это идет как топливо на книги. Все приобретает биографический или квазибиографический характер. Роман «Обитель» получился совершенно случайно, потому что именитый режиссер (Александр Велединский — ред.), который написал сценарий к «Бригаде», поставил фильм «Географ глобус пропил», однажды предложил мне съездить в Соловецкий монастырь. Какой-то олигарх, бывший бандит, давал деньги на фильм.
Без всякой задней мысли я поехал туда, мы жили на Соловках, ходили по всем этим островам. К нам присматривались местные женщины — гиды, и что-то, видимо, почувствовали во мне. Спрашивают: «Захар, вы приехали не как в Освенцим?» Говорю: нет. Многие едут туда, чтобы утвердиться в мысли, что фашистский режим и советский — это одно и то же. Я понимаю, что это место большой трагедии, но это, конечно, не Освенцим. Огромное количество мифов связано с Соловками, которые не подтверждаются источниками, ошибки есть у Солженицына, который там сидел. Гид считает важным, что есть трагедия, и есть историческая правда, которая не то что ее оправдывает (оправдать трагедию нельзя), но представляет все немного в другом свете. И я зацепился за одну из ее историй, стал писать небольшой рассказ. Но чем больше работал с документами, тем больше понимал, что могу писать не только с точки зрения зэка, но с точки зрения тех людей, которые стояли на вышках, работали в администрации. Они своих мемуаров не оставили, они молчали.
Когда у тебя вся картина, ты понимаешь какие-то очень сложные, болезненные вещи. Советский мир не делится так ровно: вот жертвы, вот палачи. Многие писатели и поэты имели отношение к ЧК, тот же Довлатов служил в свое время в лагерной охране. Многие могли там оказаться и в качестве администрации, и в качестве заключенных. Я обнаружил, что практически вся администрация лагеря потом туда же была посажена. Сам лагерь состоял не только из невинно посаженных, сволочи там всякой было предостаточно. Картина оказалась очень сложной. Я понял, что у меня есть такие исходники, каких нет у Солженицына, и надо с ними работать. Ты являешься единственным свидетелем жизни человека, несешь ответственность перед ним. Потом таких людей оказывается пять, десять, и ты понимаешь, что они взывают к тебе.
Как угадал судьбу человека по портрету
Был один начальник лагеря — страшный человек, но в чем-то даже увлекательный, гипнотизирующий. Я повесил его портрет на стену, смотрел на него, вбирал. Лицо такое странное, похожее на Блока или актера Кайдановского, тяжелый взгляд. Демон, но увлекающий. Его расстреляли, но жена и дочка остались. Я знал, что дочь, Эльвира Эйхман, жива, и она должна была знать об отце что-то, чего я не смог раскопать. Я стал ее искать — не нашел. Придумал просто историю, что прихожу к ней в гости, разговариваю, она показывает фотографии. Выпустил роман и забыл об этом. Тут мне приходит от нее письмо: мы с тобой не встречались, что ж ты там насочинял такого? Пишет, что живет в США, и спрашивает, кто из ближайшего окружения мне эту информацию изложил. Я говорю: какое счастье — я все это придумал, и вот так совпало. Она мрачно мне отвечает, не валяйте дурака, я взрослый человек, вспомните, кто мой отец — не таких кололи. Говорю, ну, правда, так был увлечен, что сочинил все это. Она мне так и не поверила.
Потом перебрасывались письмами, она стала присылать фотографии, рассказывать истории. Но так получилось, что я их уже знал: какую-то часть реально раскопал, другую — угадал. Человек же органичная структура, он устроен по определенному принципу. Если ты вживаешься в него, то у него есть определенная карма. Видимо, о каких-то вещах я догадался. Меня спрашивают, что в «Обители» правда, что неправда. Я говорю: все правда.
О нацболах и героике советской мифологии
Роман «Санькя» недвусмысленно сравнивают с романом «Мать» Максима Горького. Он написан на основе впечатлений середины 90-х и начала 00-х годов. Так сложилось, что в меня сильно въелось мое советское воспитание. Это в первую очередь связано с литературой. Не то что я верил всем этим съездам, просто в 14–15 лет я был поражен витальностью, героикой, мощью советской литературы. Началось с Есенина, потому что я в Рязанской области родился. Мы привыкли, что поэт — вечно страдающий, ему вечно тоскливо. Понятно, что нам всем было тоскливо. Но в советской литературе были люди, которые жизнеутверждающими вещами оперировали. Я очень болезненно воспринимал разрушение советской мифологии. Это привело меня в ряды оппозиции в 90-е годы. Сейчас я к этому мягче стал относиться, потому что есть все же некая историческая обусловленность.
Первые годы правления нашего императора действующего оказались продолжением этого — когда уронили станцию «Мир» (орбитальная станция «Мир» была затоплена по решению правительства в 2001 году — ред.), когда не поддерживали русскоязычное население в Прибалтике, забросили Украину. Были молодые ребята левого толка, которые много хулиганили, требовали реанимации империи. Я к ним имел прямое отношение, участвовал в разных акциях. Об этом был написан роман «Санькя» — о тяжелейшей травме молодого поколения, которое я описываю как «безотцовщину». Об отсутствии чувства, как у Аркадия
Гайдара, что страна держит тебя в своих ладонях. Это чувство было потеряно, растоптано, оплевано. Потом наступили иные времена, случился момент крымских событий, и государство повело себя так, как мы мечтали.
О влиянии на Путина
Когда это стало происходить, многие поехали на Донбасс. Мне стали говорить: ты какой-то оппозиционер, ты против Путина выступал. Это было вчера. Все стали думать, что всегда были патриотами, всегда все было ясно. Ничего им не было ясно. Сами события меняли и нашего президента. Я доподлинно знаю, что Путин читал роман «Санькя». Я не буду наводить на себя ложный пафос и говорить, что Путин прочитал роман и изменился, но какие-то вещи, которые существуют в пространстве литературы, так или иначе влияют на власть. Всем хорошим (и плохим тоже) в нашем императоре мы тоже обязаны книгам.
О парадоксе Трампа
Когда я перемещаюсь по стране, вижу в каждом городе огромное количество интеллигентных людей, которые все отлично понимают, переживают, но не считают, что культура должна выглядеть как один веселый гей-парад. Есть большинство, которое тоже нужно защищать. Но это до недавних пор считалось маргинальной точкой зрения, точной зрения для дикарей. В свое время две писательницы — Татьяна Толстая и Людмила Улицкая — обе сказали, что взгляды Прилепина не интеллигентские. Я за интеллигента себя не выдаю. Но получается, что они считают, что их взгляды — интеллигентские, а взгляды людей, которые не разделяют их точку зрения, — не интеллигентские. В моем понимании Григорий Распутин или Василий Шукшин не меньшие интеллигенты, чем Улицкая. Хотя это люди почвы, крестьяне, но и те-то ведь тоже не аристократия.
Этот парадокс — определенные силы среды, которые заставляют людей, даже не разделяющих их убеждения, ни в коем случае вслух об этом не говорить. Когда была эта история с воссоединением с Крымом, людей, которые это поддержали — Лунгин или Алексей Учитель, — их просто едва не растерзали: как вы смели это варварство оправдать. В этом есть серьезный дисбаланс. Московская интеллигенция процентов на 80 состоит из людей, придерживающихся либеральных взглядов, для которых ценности 90 процентов населения как бы не существуют.
И мы думали, что мы какие-то ненормальные, пока не произошло это чудо в США: выиграл Трамп. Выяснилось, что мы не ватники, а ковбои. Там то же самое, ситуация практически зеркальная. Хилари Клинтон ездила с целым выводком местного разлива Ахиджаковых, Макаревичей и проповедовала прекрасные ценности. А вот этот мрачный американский человек с ружьем сказал: не, ребята, мне нравится Роберт де Ниро, Мадонна, но я по-другому думаю. И в Европе выясняется, что традиционные консервативные ценности никто не отменял. Человечество, если хочет существовать, всегда будет выбирать норму.