Про Омск
Я про Омск вообще ничего не знал — может быть, это постыдно. Знал — Колчак там, Полежаев. Естественно [проверил], есть ли музей Колчака в Омске. Нет — ну ладно. Это вопрос брендирования. Я не читаю лекцию, говорю сейчас как турист. Ради чего я приеду в Омск, кроме встречи с коллегами? Чтобы увидеть не здания или улицы, а то, чего больше нет нигде. Я много езжу, и выработал для себя правило ходить обязательно на те объекты, которых нет в других городах.
Открываю [твиттер], пишу своим 800 подписчикам: «Куда пойти, омичи?» [В ответ] неизвестный мне набор букв — «Беднотаун», музей миниатюр, музей кирпича. Начинаю смотреть про «Беднотаун»: человек по имени Дамир [Муратов] выступал и в [московском музее современного искусства] «Гараже», и в Санкт-Петербурге. Выписываю себе. Для меня Омск — это будет «Беднотаун». Открываю про музей кирпича — бред какой-то, но понимаю, что это может быть интересно, потому что такого больше нигде нет. Я Айвазовского могу посмотреть в Москве, в Петербурге, в Саратове, у вас. Но здесь я два дня, что я буду тратить время, ходить в художественную галерею на Айвазовского? А в музей кирпича я пойду и посмотрю. Потом из аэропорта напишу, что у меня останется в голове об Омске, о чем я буду рассказывать остальным.
Сейчас я выбрал «Беднотаун», но зачем еще раз приезжать в Омск? Что меня второй раз приведет сюда, что такое меня должно зацепить? После выборов полечу в Пермь. У кандидата, которого я поддерживаю, увидел в инстаграме музей ложки. Ну интересно же! Про музей кирпича мне тоже сказали — ну куда ты, какой кирпич? Но через это мы понимаем освоение Сибири в каком-нибудь 17 веке. Там за каждым кирпичом своя история. И если ваш новый мэр, не знаю, позволяют ли ему полномочия, придумает, как брендировать Омск для людей, которые вообще не знают, где это, — это будет, может быть, главной задачей.
Про брендирование и «Омскую птицу»
Я сейчас буду говорить страшные вещи — все равно какой бренд, лишь бы он был. Ну, симпатичная птичка. Часто первоначальные значения отмирают, остается образ. Я хочу фотографироваться у памятников, которых больше нигде нет. У вас вот сантехник [Степаныч], обязательно сяду рядом, это тема для разговора. И ваша «Жар-Птица» тоже тема для разговоров. Через 40 лет никто не вспомнит, откуда [«Омская птица»] взялась, останется образ: [например] наш город — это сошедшая с ума Жар-Птица. Если будет определенный консенсус, к этой птице [если будет памятник] будут приходить молодожены.
О переносе столицы за Урал
Весь вопрос, если относиться к нему серьезно (а к нему относиться серьезно невозможно), — зачем? Представьте, что мы договорились перенести столицу. С той стороны Урала живет 110 млн человек, с этой — 36 млн человек. Обоснование какое? У нас при Медведеве была попытка в Новую Москву приделать кусок и перенести туда парламентский центр, Кремль. Ну, покричали, посчитали деньги и поняли, что это просто нереализуемо — ни по деньгам, ни по смыслу. А тогда для чего? Другое дело, что в федеральном государстве, уж извините, Сан-Франциско важнее столицы Вашингтон. Ну так сделайте Сан-Франциско. Мне кажется, главное — это развивать крупные города, которые имеют собственную прелесть.
О Навальном и антикоррупционных митингах
В Москве 12 июня та молодежь, которая вышла, даже не заметила, что Навального взяли. Они шли, общались между собой, кричали свои кричалки. Я думаю, что 12 июня даже важнее 26 марта [дни антикоррупционных акций], так как оно показало, что для молодежи Навальный не вождь, а пример. Такой крутой пацан, который ничего не боится, затеял игру против президента, назвал его вором — круто как! Прикольно, как говорит мой [16-летний] сын. То есть Навальный — пример поведения, а не лидер политического будущего.
В Москве вышла молодежь из известных семей, чьи папы и мамы вполне себе коррумпированы, и они это знают. На мой взгляд, случилось вот что. Государство двумя ногами влезло в их среду обитания. До этого им было по фигу, и вдруг государство начало принимать законы по интернету, по их среде обитания. Это нельзя, туда не ходи, анонимность убери. Да вы что? Как это по паспорту регистрируйся? Как анонимность запретить? В этом же весь кайф.
Это кажется смешно, но я серьезно говорю. Государство их не трогало до поры до времени, как и дальнобойщиков, и их все устраивало. И вдруг выяснилось, что государство затрагивает их интересы. «Как это я не могу в Австралию выходить?» «Как это я не могу покупать в «Амазоне»?» «Кто это сделал — Путин?» «Ах ты…»
Я говорил и в Кремле: вы не понимаете. Люди 20 века методами 19 века — запретами — справляются с проблемой 21 века. Это реальное столкновение между поколениями. Интернет — это реальные интересы [молодежи], а государство влезло в их дом. «Ты мне будешь указывать, какой рукой держать вилку?» — грубо говоря. «Ты мне будешь запрещать получать файлы откуда-то?» «Ты мне будешь запрещать порнуху?» Вот в чем история, и это история социальная, политическая. И пакет Яровой — политический. Интернет — политический. И вот школьники вышли на площадь — это очень важно, они никогда этого не делали [прежде]. Навальный здесь катализатор — лишь ускоряет процесс, а не создает его.
Про теракт в Сургуте
Нам нужны отчеты с мест. Отчеты, которые не обманывают власть. Вот [сообщения] идут из Сургута, что это не был теракт. Как это не теракт? Человек с муляжом пояса смертника бегает за людьми с ножом. Почему глава Следственного комитета тогда берет это дело под свой контроль, если это бытовуха? Ну нет, конечно. А мы [редакция] сидим в Москве и ничего не понимаем, что там происходит. Потому что ОВД врет Москве, так как проспали. А мы это все должны вываливать на наших слушателей. И нас слушают те, кто принимает решения — посылать людей или нет. Из Сургута шли панические твиты, первая новость пришла оттуда из соцсетей: кто-то бегает с ножом. Но мало ли таких? Поэтому верификация новостей станет большой проблемой для всех. Это главный вызов современных новостей.
11 сентября было 16 лет назад. А у нас вчера [теракт]. Это становится частью бунта. Это как взрыв газа в газовой плите. Общался с израильскими военными — они сказали, что все там к этому относятся как к неизбежному. Там нет страха, [у них] реакция — живем, как на войне. А у нас все живут в мире. У нас взрывы, ФСБ предотвращает теракты, но Россия не понимает, что это происходит. Это не становится частью быта.
Я уверен, что мы находимся в войне, но население этого не осознает. Мы воюем с исламским радикальным движением, как и остальной мир. В 2001 году мир столкнулся с Аль-Каидой. [У нее] была инфратсруктура, операции, которые готовили очень долго. А сегодня террорист может выйти с ножом и резать соседей, нанять фургон, и не нужна никакая организация. Это новый способ войны — сетевой, информационной.
Фото: Екатерина Чаплинская