om1.ru
Художник Василий Мельниченко: «В Берлине у меня появилось ощущение дома. В Омске такого не было» Художник, приехавший из Берлина на арт-резиденцию, в интервью порталу Om1.ru рассказал о своей жизни в Германии, реальном положении беженцев и «крепостном праве» в Омске.

Художник Василий Мельниченко: «В Берлине у меня появилось ощущение дома. В Омске такого не было»

Художник, приехавший из Берлина на арт-резиденцию, в интервью порталу Om1.ru рассказал о своей жизни в Германии, реальном положении беженцев и «крепостном праве» в Омске.
1 ноября 2017, 11:40
интервью

Василий Мельниченко известен в Омске как создатель фестиваля паблик-арта «Пространство множественности», фотошколы «Событие» и еще ряда творческих проектов. В 2015 году он эмигрировал в Берлин после скандала, вызванного одним из фестивальных арт-объектов.

— Ты уже третий год в Берлине. Как тебе там?

 — Появилось ощущение дома. То есть я там дома, мне комфортно, и когда я куда-то уезжаю, хочется вернуться домой. Я возвращаюсь, и мне опять плохо. Я прилетаю в Барселону и балдею от этого города — он великолепный, потрясающий. Но ты всегда понимаешь, что [дом] Берлин. Когда самолет садится в аэропорту, ты выходишь, едешь домой, то кайфуешь от того, что ты дома. Это удивительное ощущение, потому что этого чувства ни разу не было в жизни. То есть я не чувствовал себя [в Омске] дома. А там это есть. Единственное место, где мне было, может быть, лучше, чем в Берлине, — это Калифорния. Но там была особенность: я там был с лекциями, занимался любимым делом в университете со студентами, была тема для проекта и я его делал. Я жил в семье коллег-профессоров, не ходил в магазин, не нужно было думать, чем платить за квартиру. Все равно я там был приглашенный человек, по сути, как турист. Но мне было предельно комфортно от того, что люди, с которыми ты взаимодействуешь, — ровно такие, каких ты хотел бы видеть рядом. У них все классно с чувством юмора, они подходят достаточно близко друг к другу, они открытые и доверчивые, не предполагают, что кто-то будет обманывать. Поэтому у меня теперь есть один дом — это Берлин, а другой, какой-то дом-мечта, — это западное побережье Соединенных Штатов Америки.

— Не было никогда сожалений об Омске?

 — Ни разу. Единственное, не хватает той насыщенности взаимодействия, которая была здесь. Потому что сформировалась какая-то среда, мы что-то делали, придумывали, это было классно. [В Берлине] этого нет, поэтому тоска есть. Я там сейчас такая «студийная крыса» — сижу, что-то делаю с бумажками, кисточками, но мне хорошо от этого. Не хватает близких людей, друзей. Я хотел бы [их] всех взять и перетащить туда, тогда было бы совсем классно. А в целом, что касается города Омска, жизни здесь, передвижения по его улицам, постоянного контакта с чиновниками или рядовыми омичами, которые едут с тобой в маршрутке, — нет, никакого сожаления нет. Если ты вдруг допустишь возможность возврата, то накрывает холодный пот.

— Чем сейчас занимаешься в Берлине в профессиональном плане? Устраивал какие-нибудь акции?

 — У меня в Берлине школа искусств. Есть еще компаньон — она тоже из России. Итак, у нас есть школа искусств, студия, которая производит некую продукцию, в течение полутора лет у меня была галерея, с ней я прогорел. Но это отдельная тема успехов и неуспехов в этом бизнесе. Как приехал, я сразу подал заявку на грант. Эта тема меня по-прежнему интересует — тема бессмертия. Случилось еще так, что от рака в молодом возрасте умерла подруга, и при этом она никому не сказала про болезнь. Умирать она уехала из Омска в другой город, чтобы никто не видел. Это потрясающе. И мне хотелось исследовать тему трансгуманизма, продления жизни до бесконечности, но я [в Берлине] не чувствовал среду, почву. Проект не получил поддержки, поэтому я немножко притих — нужно было понять, где ты находишься и в чем актуальность, потому что тот багаж, с которым ты приехал, можно было выкинуть, оставить здесь. Яркий пример — Павленский с его последней акцией в Париже. Ну, это «п… [пустить воздух] в лужу» — нельзя, другая ситуация. Ты оказываешься в другом контексте, и тебе нужно понять, в чем актуальность этого контекста и твоя актуальность по отношению к нему. Поэтому прошло много времени, где-то год было полное затишье — то есть я вообще ничего не делал, отказался от всяких действий. Нужно было понимать, смотреть, чувствовать себя. Когда ты находишься [в России], где ставки делаются на узнаваемость, реалистическое искусство, понятно, что ты диалектически встаешь в противовес, понимаешь, что нам нужны другие формы, чтобы выйти из этого болота. Но когда ты оказываешься в ситуации, где практически вообще нет реалистического искусства — его выбросили после Второй мировой войны, потому что художники-реалисты были нацистами, — видишь большое количество абстрактной скульптуры, концептуальное, нефигуративное искусство, ты начинаешь осознавать, что этого уже перебор. Что выпускники того же [омского] худграфа — очень интересные авторы, и в немецком контексте они могли бы составить конкуренцию немецким художникам. Такие вещи [там] начинают лучше чувствоваться и пониматься, [это] приводит к изменениям. Тебе нужно понять, кто ты, что ты хочешь сказать и что хочешь делать. Я меньше всего хотел бы быть в позиции какого-то истерика, которому нужно обращать на себя внимание. Хотелось говорить о том, что ты действительно чувствуешь. Так и произошло. Через год с небольшим вдруг прорвало. В общем, [это было] после поездки в Штаты, где был мощный материал. И сейчас есть большое количество проектов, которые практически реализованы, но не показаны. Опять же надо сказать, что там ты живешь в определенных условиях, ты иммигрант, у тебя огромное количество разных обязательств и ограничений, и большая часть жизни уходит, чтобы обеспечить свое выживание. Нельзя сказать, что это простое занятие.

 
 
 
 
 
Что касается города Омска, жизни здесь, передвижения по его улицам, постоянного контакта с чиновниками или рядовыми омичами, — никакого сожаления нет. Если ты вдруг допустишь возможность возврата, то накрывает холодный пот.

— Но тебе не пришлось менять профессию?

 — Мне пришлось не поменять профессию, а вспомнить еще одну, которую я знаю и где-то люблю и делаю хорошо. Больше года я работал в ортопедии в качестве физиотерапевта, чтобы оплачивать галерею и иметь какие-то деньги на собственную квартиру. Первый год был очень тяжелый.

 

— Есть расхожее мнение, что русский художник за границей впадает в творческий кризис и начинает чахнуть. Это миф?

 — Я не видел, чтобы Леша Блау там заскучал или Миша Молочников зачах (Алексей Блау, Михаил Молочников — российские художники, живущие в Берлине — прим. ред). Как раз все очень прекрасно себя чувствуют. И не забывайте, что один из самых известных авторов из бывшего Советского Союза Борис Михайлов живет в Берлине. И почему-то сидящий сейчас в тюрьме (под домашним арестом — прим. ред.) Кирилл Серебренников тоже там купил себе квартиру. Так что это полная ерунда, не соответствующая действительности. Как раз поводов для вдохновения там гораздо больше.

— Ты можешь сказать, что Берлин изменил твое сознание?

 — Да, можно сказать. Во-первых, увеличилась дистанция по отношению к опыту, который у тебя был, во-вторых, изменились реакции, я стал более спокойным. У тебя нет необходимости постоянно сражаться с кем-то на палках. Плюс меня стали увлекать вещи чисто эстетического порядка: что такое красота, откуда она берется, как она выражается и как ее совместить с теми актуальными проблемами, в которых мы существуем. Поэтому я часто хожу по лесу, благо лесов 40% территории Берлина, разговариваю с деревьями, и мне от этого очень хорошо.

— В бытовом плане европейская жизнь не разочаровывает? Некоторые русские жалуются, что все слишком регламентировано, не хватает непредсказуемости.

 — Такие люди есть, которым нужно, чтобы аптеки и магазины работали круглые сутки. А зачем — совершенно не понятно. Ты знаешь, что магазин в воскресенье не работает — купи себе в субботу все, что нужно. Зачем тебе бежать в магазин в воскресенье? Садись на велосипед и езжай отдыхать. Продукты во многом стоят дешевле, чем в Омске, при несоизмеримо более высоком качестве. Это так. Что довольно трудно — так как я не наемный работник, а предприниматель, то сам себе должен оплачивать медицинскую страховку. Если ты работаешь по найму, у тебя из зарплаты вычитают 15% на медицину, и это покрывает все, включая лекарства — их не надо покупать в аптеке. А если ты частный предприниматель, то ты покупаешь себе страховку. И каждый месяц ты должен выложить 300 евро за страховку, 800 евро за квартиру. Такие вещи постоянно ставят тебя в состояние необходимости иметь ежемесячно определенную сумму на счету. Если здесь у людей привычка не заплатить несколько месяцев за квартиру и оплатить потом [разом], то там так не бывает. Если ты не заплатишь два месяца, то тот, кто тебе сдает квартиру, имеет право тебя выселить. А снять [другую] — это нужно потратить не один месяц, иногда на просмотр квартиры приходят 100–150 человек.

— То есть такие отличия в менталитете создают тебе бытовые трудности?

 — Только по первости, когда ты приезжаешь и оказываешься в шоковом состоянии, потому что [в России] ты можешь все сделать очень быстро. Ты позвонил одному, второму, третьему, тут же снял квартиру и что-то еще. А там — все наперед, очень сильно наперед. Но через некоторое время ты понимаешь, что в этом есть определенное преимущество. Ты не находишься в постоянном стрессе. Ты планируешь, и это очень хорошо, высвобождает огромное количество энергии и для отдыха, и для того, чтобы что-то делать.

— Ты говорил, что в Берлине почувствовал себя маленьким человеком. Это в каком смысле — рост?

 — Рост. Средний рост значительно выше, высокие женщины, высокие мужчины. Тут у тебя рост был чуть выше среднего, а там 190–200 см — это норма.

— И это какие-то новые ощущения?

 — У тебя меняется масштаб, точка зрения. Большее количество людей смотрит на тебя сверху вниз. Это интересная игра с сознанием. Но совершенно страшно оказываться рядом с голландцами. Это просто катастрофа — очень высокие люди. 180 см для голландца — это маленький рост. И тут еще интересный момент. Часто гендерное превосходство связано чисто с физиологией — мужчина крупнее, выше. А здесь другая история — ты ниже многих женщин. Ты не страдаешь гендерными предрассудками, но все равно некоторые моменты возникают, потому что культура тебя воспитала быть для женщины кем-то вроде защитника, какого-то рыцаря с прекрасной дамой. А тут твои физические параметры предполагают изменение ролей. И там часто роли действительно меняются — мужчины берут декретные отпуска, а женщины работают. Ну, и вообще немецкий мужской тост: выпьем, чтобы жена была здорова и у нее была работа.

 
 
 
 
 
На самом деле Россия — та территория, о которой мало кто говорит. Потому что она ничего не производит. Если появляется в прессе что-то, то, как правило, это связано с какими-то угрозами.

— Ты следишь сейчас за событиями в России? Какая вообще у тебя повестка — Россия или Германия?

 — И то, и другое. Ты понимаешь, что живешь в открытом мире. Это [в России] возникает региональная повестка как глобальная, но на самом деле Россия — та территория, о которой мало кто говорит. Потому что она ничего не производит. Если появляется в прессе что-то, то, как правило, это связано с какими-то угрозами, которые от России исходят в последнее время. По-другому она привлекать к себе внимание не может. Это не очень приятный момент. Но также ты живешь в Германии и следишь за тем, что происходит там. Везде в Европе происходит некий «правый поворот», правые набирают все большую популярность, что, по-моему, совершенно естественно. Ты видишь, как обесценивается понятие свободной прессы, потому что это те же самые пропагандистские машины, как и здесь, но только их ассортимент гораздо более широк. Здесь это принадлежит государству, там — финансовым или партийным структурам. Во всяком случае, когда были выборы в США, я перестал после этого читать «Stern», потому что это были очень низкопробные, поверхностные материалы, где Трамп представлялся как исчадие ада, а Клинтон — прямо святая Дева Мария. Ни то, ни другое не правда. И такой лажи действительно очень много. Находясь там, ты понимаешь, что та система либеральной модели государства перестает существовать. Те угрозы, которые приехали в Европу, показали очень много слабых мест. Отличие [от России] не в том, что есть какая-то хорошая система — есть здоровое общество, которое на эту систему реагирует. Вы можете голосовать за других людей. Поэтому когда AFD («Альтернатива для Германии» — консервативная евроскептическая партия — прим. ред.) набрала на выборах 14%, то это закономерно, и переживать особенно не приходится. Начинается борьба мнений. С другой стороны, ты видишь, что штампы — они везде штампы, но лучше, когда их много. Как [в России] есть один штамп — нас все не любят, мы особая прекрасная страна, а вокруг одни п… [негодяи]. А там другая штамповка — до сих пор эксплуатируется тема нацизма. Многие немцы испытывают чувство вины, но некоторым уже это стало надоедать, потому что их постоянно макают носом в то, к чему они непричастны. А при каждой попытке сказать, что им не нравится, им затыкают рты. Поэтому там тоже происходят смены парадигм, одни штампы борются с другими.

— В России сейчас все говорят о выдвижении Ксении Собчак в президенты. Как бы ты это оценил?

 — Честно говоря, я не понимаю, отчего люди суетятся. По закону каждый гражданин Российской Федерации может выдвинуть свою кандидатуру на пост президента. Чем Собчак не гражданка?

— Не каждому гражданину сразу выделяют кучу эфирного времени на федеральных каналах.

 — Это другой вопрос — какова цель. Является ли целью Собчак стать президентом? Думаю, что нет. Является ли целью Собчак троллинг Навального? Думаю, что да. Является ли целью Собчак троллинг тех, кого называют либеральной оппозицией? Думаю, что тоже да. Но только это не ее личные цели. Это как «полезные идиоты». Мне кажется, Ксения — умная барышня и большая авантюристка. И думаю, то, что она сделала — плохо. Потому что был некий сценарий, по которому шла вся кампания Навального. Если его не регистрируют, то ситуация достигает определенной степени напряженности в связи с его популярностью в молодежной среде, и это провоцирует массовый протест. Но теперь выборы превращаются просто в анекдот. Напряжение моментально гасится. Нельзя ненавидеть то, над чем можно смеяться. И технологи, которые сидят у Владимира Путина в Кремле, недаром едят свой хлеб. Это очень высокие профессионалы, первостатейные мошенники. В этом плане плохо, потому что шанс к изменениям с выдвижением Ксении Собчак отодвигается на неопределенное время.

 
 
 
 
 
Сирийцы в криминальных сводках занимают почти ноль процентов, это самая культурная и дисциплинированная публика из всего потока. В криминальных сводках первые места занимают выходцы из Чечни.

— Насколько остро сейчас в Германии стоит проблема мигрантов? Ты сталкивался с какими-то трудностями на бытовом уровне?

 — Она не так остро стоит в реальности, как об этом говорят здесь. Часто говорят о беженцах и упоминают сирийцев. Сирийцы в криминальных сводках занимают почти ноль [процентов], это самая культурная и дисциплинированная публика из всего потока. В криминальных сводках первые места занимают выходцы из Чечни. Они расстреливают магазины из автоматов, убивают женщин за сотовый телефон, и недавно глава франкфуртской полиции сказал, что чеченская диаспора — это филиал ИГИЛ в Германии (организация запрещена в РФ — прим. ред.). Это серьезная группа, которая туда встраивалась в течение долгого времени, они ведут во многом криминальный бизнес, многие районы находятся под их рэкет-прессингом. Вторая группа — это выходцы из Северной Африки — совершенно неуправляемые балбесы, и все последние теракты, как правило, — это [их рук дело]. Это Ирак и Афганистан, основной поток из Сирии вообще ни при чем. Но проблемы там возникли не только из-за беженцев, скорее, из-за усиления влияния ислама. Когда мы говорим «беженцы», мы всех гребем под одну гребенку. Но среди беженцев из Сирии было много христиан, курдов — солнцепоклонников. Они испытывают тот же страх, потому что ислам усиливается: это всегда было для них угрозой, является угрозой и теперь в Европе. Они понимают, что это такое. Но этого не понимают еще европейские политики, продолжающие играть в толерантность по отношению ко всему. Когда говорят, что нацизм плохо, а ислам хорошо, я не понимаю, чем хорошо — его ценности и структура общественного устройства, которые он предлагает, ничем не отличаются. Поэтому проблемы есть, и немцы, которые изображают толерантность, на кухнях говорят совершенно ужасные вещи. Какое-то количество конфликтов я наблюдаю в общественном транспорте. Надо сказать, что беженцы-мусульмане ведут себя как конченые твари, просто вызывающе нагло и демонстративно. Он будет плевать в лицо немцу, называть его дерьмом и говорить, что он т… [изнасилует] всех женщин здесь. Чаще всего немцы закрываются, им неприятно, но они сдерживают себя, но несколько раз я видел, что немцы уже начинают применять давление.

— Это применение силы или попытки урегулировать конфликт с полицией?

 — Нет, без полиции. Но когда какой-нибудь мусульманин начинает лапать девушку, которая сидит рядом, то люди вмешиваются. Если они заходят и начинают на всю катушку слушать свои мусульманские завывания, то их иногда очень усиленно просят прекратить это дело. То есть это не мордобой, нет такого, но я объясняю, почему растут так называемые правые настроения. Это нормальная реакция. Это значит, что мы не можем жить дома со всеми, кто хочет к нам приходить — я с кем-то хочу быть в соседстве, а с кем-то и не хочу. Поэтому, дружок, соблюдай правила. Это все есть, никуда не денешь, и сегодня это главная внутренняя повестка. Сейчас политики начинают вести такую игру, будто бы они решают эту проблему, но они просто переселяют беженцев по маленьким городкам, выводя из больших центров. И это создает напряженность уже там. Иногда от турков слышишь негативные слова по отношению к людям, которые приехали и так себя ведут.

— Есть ли какое-то специфическое отношение к русским немцам? Их считают достаточно консервативной силой, которая немного повлияла на результаты последних выборов.

 — Никакого. Дело в том, что если бы вообще все российские немцы проголосовали за AFD, то они дали бы 1,5 процента. Это ерунда. Большинство российских немцев голосовали либо за социалистов, либо за CDU (ХДС, Христианско-демократический союз — прим. ред.). Это неправда, что AFD является ориентированной исключительно на российскую аудиторию. В основном они популярны в Восточной Германии, которая была закрыта, в которой не было программы денацификации. И там, собственно говоря, неонацисты представлены, как ни странно. Понятно, что на [российских немцев] пытается воздействовать и российское телевидение, но насколько они отзывчивы… Там, скорее всего, будут популярны левые, потому что это все люди, которые жили при коммунизме, они к этому привыкли, у них это ассоциируется с левой идеей, которая обещает социальный рай. Было несколько скандалов, когда русскоязычная диаспора поднялась, но это привело к тому, что возникло несколько информационных ресурсов, транслирующих новости без пропаганды или без завуалированной пропаганды на русскоязычную аудиторию. То есть европейские ресурсы начинают работать как контрпропаганда.

— Контрпропаганда относительно чего?

 — Относительно российской пропаганды, которая там очень активна. Люди покупают приставки и смотрят российский телевизор.

— Ты сам много общаешься с русскими? Каков у тебя вообще круг общения?

 — Разные люди. Там интернационал, Берлин — как Нью-Йорк, только маленький такой. Русскоязычное общение занимает большой процент. Все-таки 600 тысяч русскоговорящих — довольно много, это, считай, население Риги. Но это тоже неоднородная среда, люди из разных социальных, культурных слоев.

 
 
 
 
 
Меня в Омске пугает постоянное втыкание человека в точку пребывания. Это крепостное право.

— В Омск ты первый раз за эти годы приезжаешь?

 — Я прилетал в прошлом году. У мамы был юбилей, я был здесь три дня, быстренько так и по-тихому. Потому что было еще большое напряжение, и, чтобы не возникло никаких проблемных ситуаций, я, не афишируя, приехал и так же уехал. Только потом смог сообщить, что я здесь был вообще.

— Как тебе Омск свежим взглядом?

 — Мне очень плохо. Город умирает, и я не вижу надежды, что что-то тут может измениться, обрести хоть какой-то здоровый вид. Это нужно огромное количество усилий. Еще три года назад город был в лучшем состоянии, чем сейчас.

— В чем это выражается?

 — Во всем — состоянии фасадов, транспорта, дорог.

— Дороги, наоборот, отремонтировали.

 — Ну, если это отремонтировали, то хорошо. Я провалился в яму по колено в Октябрьском округе. Дворы в совершенно ужасном состоянии. Везде печать разрухи и уныния. Эти деревья — кто их так подстригал? Его самого нужно так подстричь, чтобы он так всю жизнь ходил. Страшно на все это смотреть. Я понимаю, что омичи этого всего уже не замечают, они не смотрят по сторонам, только в свои гаджеты и друг на друга. Потому что только так можно выжить. Когда идешь по Берлину, и бывает очень трудно, ты уходишь в какую-то нескончаемую проблему, вдруг поднимаешь взгляд и думаешь: «Как классно все вокруг. Нормально, решим». Когда здесь тебе [плохо], куда смотреть, скажите? Пейзаж формирует человека, я в этом абсолютно уверен.

— Ты специально приехал в Омск на арт-резиденцию или так совпало?
Эмма [Васильева, руководитель проекта] знала, что я приеду, и так совпало, что эта арт-резиденция здесь.

— Арт-резиденция — это проект, который поддерживает правительство и минкульт. Ты можешь сказать, что это позитивный сдвиг? Потому что помнится, одной из причин твоего отъезда было некое напряжение с местными властями.

 — Ситуация такая, что мне не хочется говорить слова критики. Арт делается, и это прекрасно. Но если посмотреть, что делается, у меня возникают некоторые вопросы. Проект «Деревья Омска» делала прошлая сессия. Ребят, а деревья Новосибирска какие-то другие? Меня в этом всем пугает постоянное втыкание человека в точку пребывания. Это крепостное право. То, что [поддержка] есть, это здорово, но все равно мы видим попытки управлять культурой, искусством. Этим управлять просто нельзя. В Соединенных Штатах Америки нет министерства культуры.

— По возвращении в Берлин у тебя какие планы?

 — Мы сейчас пытаемся получить новое помещение, и там будет большой объем оформления, будет очень красивый дизайн. Поэтому сейчас идет подготовка к старту на новом месте. Плюс мои картинки там лежат, чтобы я, когда приехал, дальше с ними работал. Так как я сейчас разговариваю с деревьями, я сейчас активно работаю с кистью, красками. Есть идея для одного проекта: я хотел составить социальную карту Берлина. Я в разных районах в разные дни буду сидеть с табличкой с просьбой научить меня говорить по-немецки. Мне бы хотелось знать, чему люди в разных районах меня будут учить — какому немецкому, каким выражениям. Потом через это составить социально-лингвистическую карту города, показать, что он не настолько глобален, как кажется, все равно он локализован. Я живу в районе Кёпеник, это раньше был район ГДРовской номенклатуры, и он очень консервативный, он не похож на Берлин, хотя это Германия. Но если ты поедешь в район Штеглиц, то там тоже Германия, только уже Западная. В Берлине как будто разные города. Ты ходишь из места в место будто из города в город. Поэтому он никогда не надоедает.

Хочешь чаще читать новости Om1.ru? Нажми "Добавить в избранные источники Дзен.Новостей".
Нашли опечатку? Выделите ее и нажмите Ctrl+Enter